Романтика

«Бригантина» — песня Георгия Лепского на стихи Павла Когана. Написана в 1937 году.

 

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас...
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза.
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...

Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...

 

 

 

При внимательном чтении почти каждая строка открывает нам весьма многое. Сперва зададимся вопросом: о чем же «надоело говорить и спорить»? Давид Самойлов вспоминает: «Естественно, что в откровенных разговорах мы пытались разобраться в событиях 37—38 годов, недавно прокатившихся по стране <...>. В нас глубоко сидела вера в бескорыстие деятелей революции. Несмотря на провозглашаемый материализм нас воспитывали идеалистами. Мы стремились жить не ради настоящего, а ради <...> будущего счастья. А оно, учили нас, может осуществиться только путем жертв, страданий, самоотречения нынешних поколений. <...> Культ страдания и самоотречения глубоко сидел в наших умах. И в них видели ближайшее будущее поколения, так как хорошо осознавали, что не за горами война, что именно нашему поколению придется сыграть свою историческую роль, пройдя сквозь страдание и самоотречение. <...> Лозунговым формулировкам и стандартным проклятиям в печати <...> мы не верили. <...> Однако предполагали какую-то тайну, какую-то цель, какую-то высшую целесообразность карательной политики. И старались это разгадать. Наиболее загадочным было поведение Бухарина, Рыкова и других бывших вождей на процессах. Не верилось, что пытки могут сломить людей такого сорта. <...> Нет, в покаяниях Бухарина, Рыкова и других была какая-то высшая скрытая от нас цель, какой-то сговор судей с обвиняемыми, исходя из высшей дисциплины партии. Мы ни на минуту не верили, что подсудимые — шпионы, агенты разведок, диверсанты и террористы. Но причины принятой ими на себя роли оставались для нас непонятными.
Обсуждали мы вопрос о том, не являются ли политические процессы и переворот 1937-го года предвоенными мероприятиями. И это была, пожалуй, наиболее приемлемая для нас версия. Ибо объясняла закрытость политических целей военной тайной.
В общем, мы принимали 1937-й с оговоркой, что истинный его смысл не может сейчас быть раскрыт, но он несомненно существует и является частью необходимой стратегии. Подробное разбирательство и окончательную оценку мы оставляли „на потом“, на после войны, после победы» («Памятные записки». С. 144 — 146).


В приведенном рассуждении прежде всего бросается в глаза, что «говорившие и спорившие» ИФЛИйцы совсем не были наивны, и примирить веру с очевидностью было для них весьма сложно. Оставался провал, расщепление в мире, а значит, и в собственной личности. Вопрос был не в том, жить или умереть, а в том, как погибнуть: не зная цели собственной гибели (в подвале, застенке) или осмысленно — на войне. Самойлову представляется, что дух жертвенности, стремление к смерти были изначальным условием. Но кроме этого, для многих мыслящих людей предвоенного поколения гибель, уничтожение личности были желанным выходом из мучительного состояния душевной раздвоенности.


Текст «Бригантины» открывает немало.


1. В песне все двоится: те, за кого мы пьем, «яростные и непохожие» — люди Флинта, уже плывущие на Бригантине, на которую мы смотрим со стороны. Они поют песенку. Но и мы тоже поем («запеваем песенку свою»). И мы тоже — флибустьеры, но почему-то они нас не дождались, и мы фатально остаемся здесь, видя Бригантину только в воображении: «только чуточку прищурь глаза».


2. «На прощанье подымай бокалы» — очевидно, речь идет о прощанье с «грошевым уютом», мы ведь тоже (хотя бы воображаемо) отплываем вслед за ними. Но почему «Так прощаемся мы с самой серебристою, самою заветною мечтой»? Не была ли Бригантина этой мечтой? С чем же мы в конце концов прощаемся? Страх не успеть за своей мечтой, не успеть погибнуть в битве явственно ощущается и в серьезных стихотворениях Когана («Бригантину» он считал шуткой): «Авантюристы, мы искали подвиг,// Мечтатели, мы бредили боями,// А век велел — на выгребные ямы!// А век командовал: └В шеренгу по два!»" («Монолог», 1936). То же касается и «золотого терпкого вина»: Коган признается: «Мы пили водку, пили „Ерофеич“, // но настоящего вина не пили». Эти романтические противоречия в какой-то точке совпадают с «надоевшими» разговорами и спорами второй половины 30-х годов, и выход из них один — за пределы мира, за пределы личности как главного источника страдания. Война представлялась некой возможностью догнать Бригантину, догнать свою гибель.


Это подтверждается и поэтической родословной песни. Пиратское ремесло начинает поэтизироваться в европейском романтизме:


"<...>Беспечный отдых и кровавый труд,
Сменяясь бурно, радость нам несут.
Ее поймешь не ты, комфорта раб,
Чей дух пред бурей сдался б и ослаб,
Не ты, чья доля — праздность и разврат,
Кто сну и наслаждению не рад.
Лишь тот поймет, чей дух над синевой
Вершит победоносно танец свой,
Кто трепет счастья чувствует, когда
Кругом одна бескрайняя вода,
Кто к предстоящей схватке сам спешит
И рад тому, что всех иных страшит.
Кто ищет то, что труса гонит прочь,
А слабого заставит изнемочь, —
Он слышит, как растет в груди его
Прилив надежд и духа торжество.
Нет страха смерти, если враг сражен!..
Но смерть скучна — еще скучней, чем сон;

Из жизни жизнь выхватывая вдруг,
Теряем вмиг здоровье и недуг.
Привыкший ползать увяданье длит,
Он тянет годы, он с постелью слит,
Паралича ему не миновать —
Для нас милей земля, а не кровать;
Ползет он к смерти, еле шевелясь, —
А с нами души рвут мгновенно связь;
Его костям надгробный мрамор льстит,
Могилу враг лукавый золотит —
А нас оплачет скорбь, а не обман,
Когда нам даст свой саван океан.
Грустя о нас, ушедших, облик наш
Пиры помянут красной влагой чаш,
И этот тост — как утренний венок
От тех, кто завладеть добычей смог, —
Они твердят: О, как бы ликовал
Сейчас храбрец, который в битве пал!"".

Байрон, «Корсар»
(Перевод Ю. Петрова)

Интересно, что здесь присутствуют почти все лейтмотивы «Бригантины»: море, противопоставление пиратов и тех, кому «паралича не миновать», бесстрашие, стремление к героической гибели, торжественный тост. Даже в цельной и далекой от декаданса поэзии Байрона мы прочитываем связь между морем, бунтом, уходом, праздником и жаждой гибели.
Не случайно Бодлер писал о «последовательно байроническом тоне» своего «Плавания», поэмы, сделавшейся своего рода манифестом «gout de nйant», жажды небытия, утверждения личности через ее уничтожение. Именно здесь и появляется впервые «капитан, обветренный, как скалы»:

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода — куда черней чернила,
Знай — тысячами солнц сияет наша грудь!

Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
На дно твое нырнуть — Ад или Рай — едино! —
В неведомую глубь — чтоб новое обресть!

(Перевод Марины Цветаевой)

 


По материалам журнала «Звезда» 2001, №2.
Борис Рогинский. Через трепетный туман.

Обсудить у себя 0
Комментарии (0)
Чтобы комментировать надо зарегистрироваться или если вы уже регистрировались войти в свой аккаунт.
накрутка телеграм
Алиса
Алиса
Была на сайте никогда
Читателей: 7 Опыт: 0 Карма: 1
все 6 Мои друзья