Романтика
«Бригантина» — песня Георгия Лепского на стихи Павла Когана. Написана в 1937 году.
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...
Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас...
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.
Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.
Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.
И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза.
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...
При внимательном чтении почти каждая строка открывает нам весьма многое. Сперва зададимся вопросом: о чем же «надоело говорить и спорить»? Давид Самойлов вспоминает: «Естественно, что в откровенных разговорах мы пытались разобраться в событиях 37—38 годов, недавно прокатившихся по стране <...>. В нас глубоко сидела вера в бескорыстие деятелей революции. Несмотря на провозглашаемый материализм нас воспитывали идеалистами. Мы стремились жить не ради настоящего, а ради <...> будущего счастья. А оно, учили нас, может осуществиться только путем жертв, страданий, самоотречения нынешних поколений. <...> Культ страдания и самоотречения глубоко сидел в наших умах. И в них видели ближайшее будущее поколения, так как хорошо осознавали, что не за горами война, что именно нашему поколению придется сыграть свою историческую роль, пройдя сквозь страдание и самоотречение. <...> Лозунговым формулировкам и стандартным проклятиям в печати <...> мы не верили. <...> Однако предполагали какую-то тайну, какую-то цель, какую-то высшую целесообразность карательной политики. И старались это разгадать. Наиболее загадочным было поведение Бухарина, Рыкова и других бывших вождей на процессах. Не верилось, что пытки могут сломить людей такого сорта. <...> Нет, в покаяниях Бухарина, Рыкова и других была какая-то высшая скрытая от нас цель, какой-то сговор судей с обвиняемыми, исходя из высшей дисциплины партии. Мы ни на минуту не верили, что подсудимые — шпионы, агенты разведок, диверсанты и террористы. Но причины принятой ими на себя роли оставались для нас непонятными.
Обсуждали мы вопрос о том, не являются ли политические процессы и переворот 1937-го года предвоенными мероприятиями. И это была, пожалуй, наиболее приемлемая для нас версия. Ибо объясняла закрытость политических целей военной тайной.
В общем, мы принимали 1937-й с оговоркой, что истинный его смысл не может сейчас быть раскрыт, но он несомненно существует и является частью необходимой стратегии. Подробное разбирательство и окончательную оценку мы оставляли „на потом“, на после войны, после победы» («Памятные записки». С. 144 — 146).
В приведенном рассуждении прежде всего бросается в глаза, что «говорившие и спорившие» ИФЛИйцы совсем не были наивны, и примирить веру с очевидностью было для них весьма сложно. Оставался провал, расщепление в мире, а значит, и в собственной личности. Вопрос был не в том, жить или умереть, а в том, как погибнуть: не зная цели собственной гибели (в подвале, застенке) или осмысленно — на войне. Самойлову представляется, что дух жертвенности, стремление к смерти были изначальным условием. Но кроме этого, для многих мыслящих людей предвоенного поколения гибель, уничтожение личности были желанным выходом из мучительного состояния душевной раздвоенности.
Текст «Бригантины» открывает немало.
1. В песне все двоится: те, за кого мы пьем, «яростные и непохожие» — люди Флинта, уже плывущие на Бригантине, на которую мы смотрим со стороны. Они поют песенку. Но и мы тоже поем («запеваем песенку свою»). И мы тоже — флибустьеры, но почему-то они нас не дождались, и мы фатально остаемся здесь, видя Бригантину только в воображении: «только чуточку прищурь глаза».
2. «На прощанье подымай бокалы» — очевидно, речь идет о прощанье с «грошевым уютом», мы ведь тоже (хотя бы воображаемо) отплываем вслед за ними. Но почему «Так прощаемся мы с самой серебристою, самою заветною мечтой»? Не была ли Бригантина этой мечтой? С чем же мы в конце концов прощаемся? Страх не успеть за своей мечтой, не успеть погибнуть в битве явственно ощущается и в серьезных стихотворениях Когана («Бригантину» он считал шуткой): «Авантюристы, мы искали подвиг,// Мечтатели, мы бредили боями,// А век велел — на выгребные ямы!// А век командовал: └В шеренгу по два!»" («Монолог», 1936). То же касается и «золотого терпкого вина»: Коган признается: «Мы пили водку, пили „Ерофеич“, // но настоящего вина не пили». Эти романтические противоречия в какой-то точке совпадают с «надоевшими» разговорами и спорами второй половины 30-х годов, и выход из них один — за пределы мира, за пределы личности как главного источника страдания. Война представлялась некой возможностью догнать Бригантину, догнать свою гибель.
Это подтверждается и поэтической родословной песни. Пиратское ремесло начинает поэтизироваться в европейском романтизме:
