Люди пытаются обозначить словом «игра» множество форм жизни и видов деятельности. Став «игрой» эти формы не меняются ни по структуре, ни по содержанию, но становятся более привлекательными. Мы говорим «любовные игры», «мужские игры» и «я не играю в эти игры». Мы говорим «он играет роль», хотя это никакая не игра. Мы читаем в знаменитой книге Эрика Берна об «играх, в которые играют люди» и о «людях, которые играют в игры», но речь идёт вовсе не об играх в собственном смысле этого слова. Игра — это универсальная метафора. Соотнесение с игрой придает аттрактивный характер любому феномену.
Почему мы ради игры способны на многое? Игры завораживают и захватывают. Игры вводят нас в особое миро- и самоощущение. Они разрывают монотонное течение времени, раскрашивают жизнь яркими красками. Они будят эмоции. Целые страны порой оказываются втянутыми в большие игры. Ясно, что речь идёт о самом распространенном и интенсивном способе получения удовольствия.
В современной культуре невозможно представить себе просто игру, без зрителей. Наблюдатель — болельщик, телезритель так или иначе отождествляется с играющим и обогащается частью его переживаний. Неизбежно приходится разделять игровое действо на участников игры и зрителей. Такое разделение особенно важно в структуре современной культуры, основанной на зрелищах. Многие игры, если быть их зрителями, подпадают под разряд мимикрии.
Мы наблюдаем за «агоном», когда смотрим, например, футбол, пополняя огромную армию болельщиков, таскаясь за любимой командой из города в город. Сидя на трибунах, мы повторяем про себя движения наших футбольных кумиров, думая, порой искренне, что окажись мы там, уж точно не промазали бы.
Мы наблюдаем за игрой «алеа» — глядя в казино, как другие ставят деньги на рулетку или «блэк-джек», или же смотря по телевизору розыгрыши лотерей и лото.
Беспрерывно отслеживаем игры вида «мимикрия» — смотрим кино, ходим в театры, читаем романы. Многие это делают в поиске «жизненности», то есть проверяют творение на «верность природе и правде жизни». Мы примериваем на себя обстоятельства и перипетии художественного творения.
И, наконец, следим за разными экстремальными видами спорта («иллинксными») по телевизору, что тоже делает нас созерцателями игры.
Чем же привлекательна игра с точки зрения этого подхода?
Во-первых, любая игра связана с отложенным наслаждением. Участие в любой игре сулит человеку удовольствие, иначе игра не будет пользоваться популярностью, и, следственно, не будет существовать.
Во-вторых, всякое игровое действие построено на разных способах получения удовольствия. Они связаны с тем, что в психологии называется измененными состояниями сознания (ИСС). Особое игровое настроение связано и с тем, что разные эмоции — страх, радость, огорчение, тревога, надежда — переплетаются в одном клубке. Без этого клубка эмоций мы не получали бы от игры никакого удовольствия.
В-третьих, в рамках современной человеческой культуры игра противостоит системе внутренних запретов и ограничений общества. Игра — это временное переселение в другое общество. В пространстве игры множество запретов снимается, отменяется, разрешается многое из того, что «нельзя». Мы бешено носимся в подвижных играх, забывая, что «хорошо себя вести» — значит не бегать, «сидеть тихо», быть чинными и т.п. Мы открыто выплескиваем свою агрессию на нашего соперника в ринге (агон). Мы азартно ставим на кон огромные суммы, что в другой ситуации для нас было бы недопустимым легкомыслием (алеа). Мы всё, что угодно, делаем на сцене или под маской в карнавале, выпуская на свет наши самые необузданные желания (мимикрия). Ну и, наконец, отвязываемся по полной программе на каруселях и американских горках, зная, что нам будет страшно, но ничего плохого не случится (иллинкс).
В-четвертых, многие виды игры порождают ощущение всесилия, подобное которому особенно остро переживается человеком в раннем детстве. На какой-то стадии развития ребенок понимает, что может управлять миром посредством своего голоса. По его крику ему протягивают грудь, меняют мокрое бельё, берут на руки, меняют игрушку и т.д. Переход от детского всемогущества к реальному восприятию своих ограниченных возможностей — дело длительное и болезненное. Отчасти такая адаптация происходит через восприятие сказочных образов волшебных предметов, таких, как сапоги-скороходы, скатерть-самобранка, ковёр-самолет. Речь идёт о предметах, связанных с одной очевидной закономерностью: при минимальных затратах — максимальный эффект. Но игра тоже может давать ощущение такого всемогущества. Даже если мы затрачиваем на её подготовку много времени — спортсмен в тренировках, артист на репетициях — в итоге мы получаем ощущение лёгкости в исполнении невероятно трудных дел.
В-пятых, игра возвращает нам счастье быть ребенком. Игра помогает ребенку (равно как и детёнышу животного) приобрести навыки, необходимые в жизни. Игра — это форма познания ребенком окружающего мира. Игра привычно, как нечто само собой разумеющееся, соединяется в нашем сознании с детским возрастом. Соответственно, для взрослого игра связана в какой-то степени с возрастной регрессией. В игре мы погружаемся в утерянный рай детства.
В-шестых, игра даёт нам радость новизны. Без расчёта на новизну и непредсказуемость не существует ни одного из видов игр. Борьба (агон) предполагает, что победитель заранее неизвестен, равно как неизвестен исход азартной игры (алеа) и исход драматического действия (мимикрия). Если мы знаем, чем окончится игра, она теряет для нас всякий интерес.
А может быть, вся наша жизнь является игрой, просто со временем мы перестаем воспринимать её как игру, потому что играем уже слишком долго, играем не в свои собственные, а в навязанные нам игры, играем не по своим, а по навязанным нам правилам и далеко не всегда эти игры доставляют нам удовольствие?
Может быть, Шекспир был прав, когда изрёк известную на весь мир фразу: «Что наша жизнь? Игра!»
А что на самом деле он хотел сказать нам этой фразой?
